Качался старый дом
Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
И нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
В нем умирала ты, и я в нем умирал.
«Постойте умирать!» — звучало в ржанье с луга,
И протяжном вое псов и сосенной волшбе,
Но умирали мы навеки друг для друга,
А это все равно что умирать вообще.
А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
И бегал еж ручной в усадебных грибах,
И ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
Кувшинкою речной держа звезду в зубах.
Дышала мгла в окно малиною сырою,
А за моей спиной — все видела спина! —
С платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
Измученная мной, любимая спала.
Я думал о тупом несовершенстве браков,
О подлости всех нас — предателей, врунов:
Ведь я её любил, как сорок тысяч братьев,
И я её губил, как столько же врагов.
Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
Насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
В таких, каких любить уже не в силах мы?
Какая же цена ораторскому жару,
Когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
Хотел я счастье дать всему земному шару,
А дать его не смог — одной живой душе?!
Да, умирали мы, но что-то мне мешало
Уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще жила. Любовь еще дышала
На зеркальце в руках у слабых уст ее.
Качался старый дом, скрипел среди крапивы
И выдержку свою нам предлагал взаймы,
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, а значит, жили мы.
Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!)
Когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
То будет плоть моя, посмеиваясь втайне,
«Ты жив!» шептать в ночном обманчивом жару.
Но в суете страстей печально поздний умник,
Внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
И так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив».