Посещать родные места надо неторопливо. Оставим такую роскошь на потом.
Когда-нибудь, в светлом будущем (или в туманных мимолётных предутренних грёзах о прошлом) можно будет доставить себе благостное удовольствие неторопливо подъехать в пролётке к дедушкиному дубу, раскрыть китайский зонтик, расстелить полотняную скатерть и разложить на ней фламандский натюрморт из спелых персиков, румяных яблок и сочных вишен.
Посозерцав окрестности и прикинув на глаз, на сколько же сантиметров утолщился ствол дуба со времени последнего визита, можно затем предаться сладким детским воспоминаниям.
Дуб был посажен полсотни лет назад. Медленно и незаметно тянулся он вверх в дальнем уголке большого сада, окружавшего подмосковный учительский дом. Сад был полон цветов — весною благоухал сиренью и жасмином, летом в пышный рост шли оранжевые тигровые лилии, маргаритки, люпины, гладиолусы и георгины. Яблони низко склоняли свои ветви к земле под тяжестью плодов.
Вишни были особой гордостью. Только в десять рук, при условии тотальной мобилизации всех внучек, можно было обобрать в вишневую страду все деревья и наполнить
рубиновыми ягодами бесчисленные тазы, решета и корзины. Вкусное варенье и густая, сладкая, особого бабушкиного приготовления наливка не переводились всю зиму.
Летом просторный дом казался тесным. Обедать садились на террасе в два приёма — сначала дети, а потом взрослые. Зимой в будние дни в доме жили только бабушка и дедушка.
Было тихо, дедушка шуршал страницами газет. Прочитав передовую с очередными решениями и призывами, он откладывал газету, снимал очки и, незаметно улыбаясь в усы, говорил: «Всё очень правильно и своевременно». Бабушка всегда была чем-то занята. С кухни пахло то пирогами, то вареньем, то стиркой. По утрам приглушенный репродуктор слабым звуком играл Гимн Советского Союза.
По выходным дням зимой дом тоже всегда заполнялся чадами и домочадцами — Москва ведь недалеко. По три пальто приходилось на каждую вешалку, едва доберешься до своего, если вздумается выйти погулять.
Зимой было здорово интересно мерить валенками снежные сугробы. Но лето, конечно, было лучше — с клубникой, малиной, вишней, бадминтоном, купаниями в пруду, походами за грибами и велосипедными прогулками по сельским просёлкам в кавалькаде сестер, лихо обгоняемой окрестными мальчишками на мопедах.
Теперь уцелел только дуб. Он стоит словно якорь для памяти, чтобы без ошибки указать на то место, где когда-то жила в трудах, заботах и простых семейных радостях многочисленная в летнюю дачную пору семья. Дуб покорно и задумчиво вот уже двадцать пятую осень роняет свои листья в окружении неуютного индустриального пейзажа. Москва ведь недалеко и ей надо было расти, строить свои цеха — заводы. Дедушкин дом в 41-м оказался на самом рубеже обороны Москвы. Немцы не дошли до него всего пару километров, и были отброшены назад. Дом тогда уцелел, хоть и был слегка разграблен своими же, пока дедушка с бабушкой были в эвакуации.
В 70-е Москва сама пришла сюда. Дом разобрали, яблони с вишнями вырубили. Дедушка с бабушкой, скрепя сердце, переселились в двухкомнатную квартиру в многоэтажке, прожив там еще совсем недолго.
Однако, индустриальный натиск Москвы так и закончился бетонным забором у дуба. Социалистическое строительство остановилось на том же самом рубеже. Дуб остался одиноко стоять как пограничный столб на разделе двух эпох — развитого социализма и дикого капитализма.
За бетонным забором — обыденная в своём запустении картина того, как задыхается в тисках экономического кризиса бывший гигант социалистической индустрии. По другую же сторону от забора, за маленьким деревенским кладбищем, где навсегда успокоились дедушка и бабушка, и за стихийно поднявшимся гаражным Шанхаем, во всю кипит уже другая стройка. Возводят по спецпроектам кирпичные особняки для новых богатых русских. Моя кузина тоже включилась в тотальную антиколлективизацию и отвоевала крошечный кусочек земли километрах в пяти от дедовского дуба. Там она построила новый бревенчатый дом, высокий и светлый.
Крутые перемены на дедовской земле я увидела во время своей торопливой поездки в Россию
осенью 1995 года. Но вместо романтической пролетки был старенький «Москвич».
Скатерть-самобранку расстилать на пустыре под бетонным забором не захотелось. Прелести окружающего осеннего пейзажа к этому не располагали. Время для размышлений и элегических воспоминаний появилось только после возвращения в спокойный и уютный Мус-Лейк. Молчаливый одинокий силуэт потерявшего листья дедушкиного дуба остался на фотографии, спрятанной в альбом.
Мимолетный отпечаток растаявшего прошлого, засушенный, как лепесток когда-то свежего и благоухающего цветка, между жестких картонных страниц. Бросит ли кто-то еще когда-нибудь свой неравнодушный взгляд на эту фотографию?
Татьяна Навроцки