Наскоро скисшим и поспешно стемневшим ноябрьским днем 1992 года стояли мы, меся слякоть, в очень длинной очереди на улице, что примыкает к одной из московских набережных, и с реки дуло мокротой, отхарканной нашей больной столицей, а время тянулось в смутных размышлениях — чтение в очереди было невозможно.
Это была очередь за визой в британское консульство. Немолодая женщина низенького роста, которая стояла впереди меня, вдруг обернулась ко мне и спросила: «Вы поедете туда в первый раз?» — «Да, если еще поедем». — «А у меня там друзья, я там каждый год бываю. Поверьте мне: однажды увидев эту страну, вы будете туда возвращаться вновь и вновь».
Почему именно меня затянула именно эта страна? Предсказание сбылось. Ехали мы тогда в Англию в первый, но не в последний раз.
Первые минуты после прибытия, когда в аэропорту Heathrow мы побежали к контролю паспортов по движущейся ленте пола, обгоняя степенно стоявших людей (о, от волнения мы побежали!), да и все последующие часы и дни, до самой прощальной минуты, принесли нам то состояние, которое испытываешь на собственной свадьбе, так и не веря себе, или когда впервые держишь в руках своего новорожденного, или, наверное, когда умираешь: нет, это не я, это не со мной, не может быть… И так же понимаешь, хотя и не до конца, что, какая бы рутина потом ни засосала или ни была оставлена позади, ты уже — не прежний человек… Что это — все.
Нечто подобное, хотя не так явно и сильно, происходит со мной, когда я выхожу из нью-йоркского метро и иду по улицам Бруклина, дивясь на азиатских или каких-то еще немыслимых продавцов газет (кто знает, что за люди, и что у них на уме…), на открытые прилавки с овощами и фруктами, на совершенно советских тетенек с их базарными полурусскими разговорами, с вечными сумками-тележками, не виданными мною уж множество лет (что и хорошо, иначе неинтересно), с тех пор как они больно били меня по ногам на бесконечных подъемах и спусках станции «Киевская»… Что для одного человека заурядно и обыденно, то для другого — непонятное чудо.
Паспортный британский чиновник, помнится, любезно сказал: «Что, прибыли на каникулы?» — на каникулы, каникулы, охо-хо, здравствуйте-пожалуйте, прилетели прям в Красный День календаря, как раз 7 ноября, как хорошо его отмечать в лондонском аэропорту — таким образом, впервые в жизни праздник этот, до сей поры вечно неуничтожимый, уничтожен наконец… Да.
У каждого из нас, наверное, есть место или места, куда мы возвращаемся или мечтаем возвратиться. К роману Сомерсета Моэма «Луна и грош» приделан эпизод — рассказ о каком-то докторе медицины (параллель и прелюдия к рассказу о судьбе художника Стрикленда, прототипом которого, как всем известно, был Поль Гоген, уехавший на Таити). Доктор таинственно исчез из благополучного, респектабельного (Tea-time, Sir!) английского общества и лишь годы спустя был случайно встречен рассказчиком в шумном квартале Александрии, где пропавший прижился среди местной бедноты, отяготился семьей, наплодив детей-арапчат от местной женщины, и был, неумытый и небритый зубодер и врачеватель, весел и счастлив. Англия его не привлекала — Египет был его бесспорно «истинной» родиной. Там-то он и был на месте.
Что ж, а мое «место», наверное, — на родине доктора. Там я весела и счастлива. Дайте мне tea-time.
Я люблю британский чай. Для англичан a nice cup of tea — святое дело. Для меня тоже. В любой английской забегаловке или закусочной при супермаркете американского образца есть угол, где можно поесть «фиш-н-чипс», немыслимый в американской жизни, — это жареная треска с картошкой — и выпить чашку-другую-третью истинно английского (т.е. лучшего индийского) чая. Кофе вообще здесь не в почете, и он не массов. Я человек чая, а не кофе, так что проблем нет, но я — почитатель котов, а не — по-английски — собак. На кофе же в Америке я давно поставила крест, и хорошего горячего чая в Америке тоже не дождешься. По крайней мере, не в кафетерии супермаркета. Тут же — тут же надо быть осторожными: если не вмешаешься, тотчас вольют в ваш чай порцию молока — это само собой разумеется. Но и чай с молоком хорош.
Кофе хорош в другой обстановке.
…Годы спустя после первой нашей поездки уверенно выхожу я на станции лондонского трубы-метро Temple, поднимаюсь по лестнице, ведущей в город от набережной, и слева вижу итальянское кафе. Итальянское! — вспыхнула в душе первая живая, добританская любовь — ибо моя настоящая любовь к Британии была не «девственной», но от того она еще более сильна… Не хитрое дело — восхищаться Италией и «полюбить» ее (для того чтобы полюбить, однако, нужно действительно знать). Италия — как первый шикарный выход с кавалером, Англия же — серьезное испытание чувств на прочность.
Здесь, в Лондоне, итальянское кафе должно быть настоящим, а не упрощенной американской имитацией! Запах кофе обволакивает толпу… Вспомним «Солярис» Лема, где появляется давно умершая, столь любимая жена героя, а он даже не может расшнуровать ее платья… Он не знает, какая же она на самом деле… Так и в Америке — все есть, но… не расшнуровать… не постичь…
В этом небольшом кафе между столиками носится с тряпкой владелец и громко выкрикивает на родном языке всякие, в общем-то, бессмысленные фразы, и я хорошо его понимаю — просто создает истинно итальянскую атмосферу. Она, эта атмосфера, по-родному прекрасна; меня, естественно, тут же прошибает слеза.
Я заказываю огромную чашку cafe latte и спрашиваю хозяина, отчего он так шумит. «Sei italiana?» — радостно кричит тот — ясно, из Калабрии родом. — «No, non sono italiana,» — отвечаю я вполне по-милански. — «Ma parli italiano! Chi sei, di che paese?» — «No lo so, no lo so. Credo que d’America…»
Откуда я знаю, кто я, из какой я страны!… Кажется, из Америки… Хозяин не отстает и все выспрашивает: он рад покричать на своем языке — теперь по поводу и со смыслом — и, в конце концов, разряжается сердечным итальянским хохотом: «Русская, из Америки, в Лондоне — и говорит по-итальянски!!! Какая путаница! Какая ерунда!» Он дарит мне итальянское пирожное — изделие их кухни. Жизнь, жизнь, как хороша ты…
С обретением свободы передвижения приходит возможность посетить все, чего душа пожелает и что карман позволит, и, наверное, это не очень умно — ездить только в одну и ту же страну, когда жизнь так коротка. Но моя детская мечта о кругосветном путешествии теперь потеряла свою ценность. Меня не интересуют Таити, Сингапур, Карибы, Лазурный Берег и прочее, включая Лос-Анджелес и Лас-Вегас.
Именно потому, что жизнь коротка, я хочу быть там, где мне никогда по-настоящему не жарко и не холодно, где мне психологически и физически комфортно, и где я хочу слышать это мягчайшее «l» — love как «лёв», и видеть ту непередаваемо зеленую траву на холмах, и синие цветочки у края полей, и старые дубы вокруг деревенских церквей, и ехать и ехать, слегка пугаясь встречных машин, по левой стороне непонятно зачем столь узких сельских дорог, обрамленных стеной, без обочин — так что шарахнуться и съехать, если что, некуда…
Мне нравится там все, даже самое непривлекательное. Меня поражает непонятность диалектов и языков: «Ю муснт люк aт ёр» — You mustn’t look at her…Впервые — и всегда потом — познание Великобритании было и будет не пресловутым, но радостным deja vu. Конечно, это иллюзия — полагать, что мы знаем кого-либо и что-то, но ведь мы интуицией мгновенно распознаем то, что в будущем навсегда войдет в нашу жизнь, реально или только в памяти, и последнее для меня лично практически так же реально…
Я люблю эту страну и ее не всегда совершенно мытую посуду. Командировочный из Бостона жалуется: в лондонском аэропорту Хитроу пил кофе, чашка недомыта. Зараза, наверное, всякая — тотчас на губе болячка вскочит. Не хотят бумажных стаканчиков — не понимают или жадничают. — В Великобритании все дорого, и болячек не счесть.
В чем же секрет привлекательности этой страны? — спрашивает себя и меня то же лицо. «Грязноватенькие они, — отвечаю я намеренно провокационно. — На самом деле, в самой-самой глубине души человек любит все нестерильное, несовершенное — как выдрать с грядки и схрупать немытую морковку или попить из ведра только что надоенного у коровы молока — не сравнить с упакованным в супермаркете. Не каждые признает это, но каждый чувствует». Американец задумался и думает до сих пор…
А задуматься есть над чем. Так, впервые увидели мы, что вагоны лондонского метро — круглые в разрезе (понятно название The Tube). Поехали мы на метро к Тауэру, и, обмениваясь впечатлениями о станциях (давняя привычка: всякий едущий в московском метро любит поглазеть на его станции), я забыла ухватиться за поручень, когда поезд тронулся, — и совершенно позорно обрушилась на какого-то розоволицего (лондонские туманы пользительны для кожи) джентельмена в черном пальто и шляпе типа «котелок» — явно деловая фигура из Сити или Уайтхолла. Я, естественно, рассыпалась в извинениях, а он по-джентльменски и несколько чопорно пресек их. Выйдя к Тауэру, мы увидели, как он же, сокращая себе путь и идя напрямки, перелезает через забор — точнее, через остаток римской стены, все еще торчащий кое-где в Лондоне… То есть не так все просто…
Я, казалось бы, выросла на английском языке и английской литературе и знала о стране немало, но все вышло неточно и абстрактно: увидеть и почувствовать — совсем другое. Во времена советской безнадежности любовь к английскому медленно — но стойко и систематически — перерастала в отвращение, чего, по-видимому, от нас и добивались. Совдепия не любила Англию — колыбель царизма. Америка — то был враг явный, а Британия — ползучий и куда более коварный…
В школе повезло с учительницей, которая, конечно, никогда не бывала за границей, все выученное давно позабыла и неспособна была даже произнести английское слово по-настоящему, т.е. по словарной транскрипции в квадратных скобочках. Но была она скромной и доброй, открытой душой, не притворялась авторитетом и не стеснялась спросить то или это у учеников, которые знали язык лучше нее (потом я узнала, что муж ее пил и дрался, а дочка стала проституткой — какой уж тут английский…) — она не привила отвращение к предмету, и я всегда тепло ее вспоминаю.
А вузы ужаснули возведенными в абсолют топорным произношением, деревянным синтаксисом и грамматическими ошибками надменных инъязовок и мгимошниц, текстами типа «Lenin — the Founder of the CPSU», «The Fulfillment of the 25th Five-Year Plan» и т.п…
Уроки ничего не давали, были пыткой. Сколько ни молила я деканат перевести меня на немецкий или испанский — и/или дать возможность сдать English экстерном — ничего не помогало, и чугунные эти цепи так и тянулись со мной в отдаленное будущее, в котором было темно, куда было боязно двигаться… Что ж говорить, когда мои сокурсники читали: «Тхере аре» (there are) и «вар» (war), а преподаватель поправляла это на «зера» и «уво», словно мы сами говорили на разных диалектах, а объединяющего литературного языка как бы и не было в природе. И понятно, что от нас требовалось не знание языка, а знание тех самых текстов, как будто долбежки их на русском было недостаточно.
О «Механическом апелъсине» имели смутное понятие; правда, «Черным принцем» Айрис Мердок зачитывались — это уж что нам «Иностранка» предложит, с позволения… Британский инглиш не выходил, не воссоздавался, не приживался, не существовал, американскому же инглишу вовсе не учили. Учили какому-то дикому пиджину.
Тут позволю себе замечание. Если кто-то спросит меня, знакомую с множеством пособий и учебников, как же все-таки научиться английскому языку, как продраться через толщу природной неспособности и недоступности условий натурального изучения языка, то порекомендую лишь один стоящий труд — авт. Наталии Бонк и др.
Это — до сих пор и пока что — единственная книга, которая на самом деле учит, и самая ценная ее часть — это раздел фонетики и интонации (тексты для чтения так себе, но не это важно). В британском английском (и во многих отношениях в канадском его варианте) сверхважны правильные интонация и произношение. Это надо изучить и отработать, иначе толку не будет. А вот в США этот аспект не имеет большого значения. Названный учебник — в принципе не для изучения американского инглиша, который нужно осваивать, полагаю, по другим источникам.
Секреты британского интонации и произношения в свое время я постигала с большим вниманием, и на вступительном экзамене в МГУ по английскому языку доцент Егоров поставил мне мощную пятерку с плюсом. Он, Егоров, сам преподавал английскую фонетику. Ничего себе!…
Чтобы окончательно расхвастаться, добавлю: в прошлом году, сидя с пивом на центральном Бродвее, я вступила в беседу с какими-то людьми, которые, поговорив о том-сем, спросили меня: «Are you British?» — сами они были из г.Лидса — и мой ответ: «Нет, я русская из Алабамы» — просто убил их, британских снобов… Ошиблись, за свою приняли. Русская из Алабамы на Бродвее говорит по-британски. Бред какой-то. Британцу это просто оскорбительно.
Но это, опять-таки, лишь попытка ответа на вопрос — кто же мы такие сами?… Не знаю.
В Англии мне привелось разговаривать с очень многими и очень разными людьми. Но самая-самая первая фигура, с которой разговорились тогда, 7 ноября 1992 года, был молодой всклокоченный человек, отъехавший вместе с нами в поезде от Хитроу. Он внимательно прислушался к нашему разговору по-русски и спросил: «Russians?» — Да, рашенс. О! — обрадовался он, я как раз прилетел из Москвы (значит, был с нами в одном самолете); очень интересно! И с праздником вас! — А что вы там в Москве видели? — Да почти ничего: в аэропорту ждал пересадки, но все равно здорово. — А откуда летели? — Из Калькутты, путешествую — свободного времени много.
На вопрос, чем он занимается, он ответил, что безработный, работать не собирается и живет хорошо… Потом об этом явлении пришлось узнать гораздо больше. Молодой человек все приглашал нас на какую-то дискотеку, но сын мой был для того слишком молод, а я, наверное… Просто дискотек мне уже было достаточно…
Мне повезло, что в первый свой визит в Британию мы, тогда все еще советские люди с неотрезанной молоткасто-серпастой пуповиной, совершили, когда русские там были чрезвычайно редки и потому им интересны, и везде встречали нас с теплотой и энтузиазмом. Мы были русские, русские — и больше никто тогда, и это было понятно, и нам льстило внимание, которое, впрочем, потом стало тяготить.
В ресторане шикарного отеля Бирмингема мы обедали как-то в компании веселых и внимательных американцев, которые все расспрашивали нас о том и о сем и, казалось, не верили, что мы ничего, мы — живы, мы — в порядке. Как так, ведь мы из СНГ!… То, что мы оба говорили на их языке, почему-то их вовсе не удивляло. Удивляло, что мы живые и вроде нормальные люди.
А на одной из наших остановок, в отеле, один хмурый толстяк из Новой Зеландии спросил: «Как так, ваш английский не так хорош, как мой?» — На это пришлось ответить: «Как так, ваш русский совсем не хорош, даже никаков?»…
Моего сына, помню, очень заботило вот что: сумеет ли он не опозориться, — правильно ли сможет воспользоваться множеством столовых приборов… На фоне неунывающих, рубивших рыбу ножами для ростбифа чикагцев, перед всеми этими тарелками и рюмками, он смотрелся чуть ли маленьким лордом Фаунтлероем — вот уж кого не любил он, кстати, так эту фигуру…
В дальнейшем же было, наоборот, легче, так как ничем явно выраженным мы больше не были, никому до нас и дела не было, и все это упрощает жизнь, — да и сама я не знаю, кто мы теперь такие.
Тогда, по прибытии в Лондон, а затем в каждый другой город Британии, мой девятилетний сын упорно стоял на своем: мы заходили в каждую пиццерию — и питались этими пиццами. Чтобы было понятно, что это такое, забудьте о Pizza Hut и Domino’s — и обо всем прочем подобном, потому что те пиццы ничего общего, кроме названия, с данными не имели. Это были пиццы — поверьте мне. Не хуже римских.
И вот однажды сидели мы с сынком в лондонском ресторанчике (из окна виднелись на сугубо сером, асфальтном фоне — красная телефонная будка и красный же двухэтажный автобус… не знаю, понимаете ли вы меня… И девушка прошла в ярко-изумрудном жакете… Нет, вы меня не понимаете…); так вот — сидели мы перед только что принесенной шипящей на сковородке красавицей и радостно комментировали ее качества на родном русском языке, и вдруг я заметила, что какая-то пара, сидящая за соседним столом, уставленным яствами и бутылками вина, подозрительно и неприязненно на нас оборачивается и даже уставляется, а ведь говорили мы не громко и вели себя прилично.
Мне, как советскому человеку, тут же померещились и Ким Филби, и болгарский диссидент, убитый уколом кагэбистского зонтика… Пара вдруг вскочила со своим мест — и… бросилась к выходу, выбежала на улицу — и мгновенно растворилась в толпе. Мы с сынком переглянулись и пожали плечами, сочтя себя то ли агентами, то ли контрагентами, но, так ничего и не поняв, взялись за свое любимое британское пицца-дело.
Тут из кухни выбежала официантка, бросилась, причитая, к столу, только что покинутому теми людьми, — все было выпито и съедено целиком или наполовину — и из ее крика на кокни я в конце концов поняла, что клиенты удрали, не заплатив по огромному счету… Так вот почему они на нас уставлялись — мы были — или не были — свидетелями… Ах, нам-то что. На крылатого Амура у Пиккадилли и на весь наш мир моросил дождик, и мы знали, что жизнь изменилась.
К лучшему, к лучшему, как бы и что бы то ни было. Мы протащились через Кембридж, Бирмингем и Ливерпуль (да, да, Ливерпуль, грязный уездный городишко, если вам угодно, где говорят на чем-то нечленораздельном — и пускай, благослови их Бог) на север, на север — и остановились в Гретна-Грин.
Это шотландский форпост, куда издавна убегали английские пары, чтобы срочно обвенчаться без разрешения властей (Бог весть, почему им не разрешали) — старинная кузница была их домом бракосочетаний, и брачную клятву произносили у огромной наковальни. По традиции, у этой наковальни надо сняться с любимым человеком, но мы были лишь вдвоем, мать и сын, так и снялись — теперь пропорции изменились, и, я, наоборот, уже могу спрятаться у него под мышкой, да и что за пара — мать и сын, не то — но выбора не было, не было его тогда, а мы двигались в том измерении, которое было доступно, и в том мире, в котором родились бы и жили б, если б выбирали… Если б выбирали…
Мы проехали через города Йорк и Лидс — и через Шервудский лес, откуда, к счастью, никто не выскочил, никакой Робин Гуд, хотя с некоторым прищуром и плохим зрением нас можно было запросто принять за сытых и благополучных американцев и хорошо пограбить. В Англии карманы всегда топырятся от монет — так много их накапливается, а стоимость их невелика, а обыкновенные музыкальные пластинки до сих пор не вышли из обихода, их можно купить или обменять; поразительно, но в витринах магазинов выставлены традиционные электропроигрыватели — новейших моделей…
Ах, быть эмоциональными и сентиментальными вознаградимо — при обилии и напоре внутренних чувств человек никогда не соскучится, не скиснет и не скурвится, даже наедине с собой…
Как в давней постановке Олега Анофриева по сказке «Кот в сапогах», король, которого везут через владения «маркиза Карабаса», не может удержаться от слез, когда видит овечек и слышит протяжную песенку: «Ове-е-ечки на лугу», — так и я всегда готова расчувствоваться без пределов при виде пасущихся английских и шотландских овечек и коровок… Нет, я не забываю обо всех этих эпидемиях Mad cow — и Foot-and-mouth disease — ну ничего, ведь то — другое измерение.
Помню, мы остановились на краю луга в северной Англии, вышли из машины, чтобы размять ноги, — трава, говорю вам, изумрудная, просто изумрудная, и все — и обнаружили, что она потому , наверное, так изумрудна и обильна, что удобрена натуральными веществами: никуда нельзя ступить, чтобы не вляпаться и не приклеиться… Потом попробуй очиститься! Круговорот жизни… И никаких романтических иллюзий: эта жизнь прекрасна сама по себе.
Мы посетили тогда знаменитое место — фабрику, где изготовляют керамику Wedgwood, она в цивилизованном мире очень дорога и престижна для того, чтобы иметь ее в доме, — и очень collectible, как говорят американцы, которые собирают все: комиксы, зажигалки, машины, игрушечные машинки — и кто знает, что еще, миллионы тонн барахла, junk’а… Веджвуд — тонкие сосуды из цветной, чаще всего бежевой, розовой или голубой фарфористой массы с белыми плоскорельефными сценками, сделанными в классическом или романтическом стиле.
Технология такова: сценки выдавливают шаблоном на тонко раскатанной белой массе — очень похоже на то, как мы выдавливаем на тесте фигурки печенья или кружки для пельменей; затем эти сценки и фигурки (кавалер, дама, скамеечка, дерево) наклеиваются на сосуды. Лучше знать, чем не знать. Тем более что подали чай.
По тому, как погода становилась все мрачнее и холоднее (ведь был ноябрь), можно было определить, насколько мы продвинулись в сторону Шотландии.
Сначала показался Глазго — город не для слабых. В то время я лишь поверхностно с ним ознакомилась, но то был, ох, не последний раз.
Куда сильнее впечатлил Эдинбург. Падал крупными и сухими лохмотьями снег, а на улице Принцессы стояли волынщики в юбочках, в чулках по колено, и все играли и играли свое одно и то же — пища, без которой шотландец просто не проживет, не будет шотландцем — а такого не может быть. За спиной у волынщика, на другом берегу, высился Эдинбургский замок, а в нескольгих шагах от него — и от нас — черный готический монумент имени сэра Вальтера Скотта. Все как и положено.
Никогда в моей жизни сердце так не билось, как в Эдинбурге, — и в первый раз, и потом, и всегда так, наверное, будет.
В позапрошлом году уселась я на скамейку у сэр-вальтер-скоттовского монумента, развернула огромный бутерброд с сыром, сделанный мне в дорогу другом Питером (жену он когда-то привез из Америки, жил с ней очень счастливо, а потом ее разбил паралич, и теперь он таскает ее на руках, возит везде и разговаривает с ней так, словно ничего не произошло…), — так вот, кстати, и с большой банкой эля, и, откусив изрядную порцию бутерброда, я вдруг чуть было не поперхнулась, даже эль пролился: мне вспомнился наш первый визит этого монумента. И пока что последний — по крайней мере, мне на его вершину сейчас лезть незачем. С этим подождем.
А девять лет назад… Входной билет, помню, был дорогой — два с половиной фунта стерлингов (пять долларов) с человека. Мы заплатили и стали подниматься по наружной винтовой лестнице. Музейные комнаты помещаются в центре, и тогда они все были неприятно закрыты, так что оставалось приклеиваться физиономиями к окнам — выходит, мы Вальтер-Скотту элементарно переплатили… Погода была очень холодной и ветреной, а мы сильно потели и пыхтели, поднимаясь, и все надеялись увидеть что-то выдающееся.
И мы увидели — в конце концов вышли на башенку у шпиля — перед нами раскинулся Эдинбург, и замок придвинулся к глазам, но ушел вниз… И тогда-то я поняла, что если не умру, то вернусь… Тут ребенку моему понадобился туалет. Где ж его взять на шпиле над Эдинбургом?… В тот ноябрьский день заснеженный шотландский город Эдинбург окропился легким дождичком. Если жизнь прекрасна, то из-за таких моментов.
Жизнь прекрасна. Она прекрасна для того, кто ценит творения Бога в виде Гранд-Каньона и Золотых Ворот — а также Везувия, Геркулесовых столпов Гибралтара и прочего, но еще прекрасней она для того, кто любит сотворенное человеком. Конечно, сделанное с одобрения Творца. Как, например, эдинбургский Монумент Нельсона. И туда поднялись мы, пыхтя и потея, и оттуда увидели… что? То, что хотели видеть. Вокруг же было мемориальное кладбище, где покоились выдающиеся шотландцы: философ Хьюм, например.
В Эдинбург я возвращалась и еще вернусь, вернусь — надеюсь…
Надя Деннис